Даши Намдаков рассказал, как его Чингисхан дошёл до Лондона

В этом месяце в Историческом музее столицы открывается выставка уникального скульптора и художника Даши Намдакова, чьи работы экспонируют лучшие музеи мира

Даши Намдаков давно не выставлялся в Москве, поэтому выставка «Кочевник. Между небом и землей» в Историческом музее — само по себе громкое событие. Идея устроителей: представить работы Намдакова в контексте артефактов из собрания музея — и таким образом показать их связь. О том, как ощущает себя художник среди археологических находок, Даши Намдаков рассказал «Огоньку».

— Ваша выставка в Историческом увязана с археологией. Это особый стиль?

— Я выставлялся в Эрмитаже, в пекинском «Миллениуме» — всегда это было связано с археологией. Я ее вообще очень люблю: для меня промежуток в сто лет — как один день. Когда мы с Бодровым-старшим делали фильм «Монгол», мне все время казалось, что я перенесся туда, в прошлое. Мы поехали в Тибет, и было полное ощущение, что время остановилось. Видимо, музейщики чувствуют во мне эту особенность.

Вообще очевидно, что в искусстве нельзя терять корней. То есть понятно, что художники разные, но лично я стараюсь цепляться за какие-то культурные пласты. Возьмите наскальные рисунки, знаменитого бизона, к примеру. Дайте известным художникам современности нарисовать такого же — не смогут. Современный художник оторвался от природы, в этом проблема. Я пытаюсь как-то к этому утраченному знанию подобраться.

— Какие археологические экспонаты будут показаны на выставке вместе с вашими работами?

— Это богатейшее собрание со всей России. Что поражает: вот вроде бы огромная территория Евразии, но оказывается, что в прошлом все было очень близко. Глобализация, о которой сегодня так много говорят, была уже тогда. Я как-то оказался в Китае, на краю скифской степи, в городе Ордос, так вот предметы, обнаруженные там, похожи на те, что были найдены в Причерноморье. Вы только представьте: на расстоянии тысяч километров сегодня находят вещи, которые как будто сделаны в одной мастерской! Существовали торговые пути, о которых мы сегодня даже не знаем. А пермский звериный стиль (художественная пластика из бронзы)? Как он появился? Откуда?

— Но ведь с тех времен изменились технологии, мы наверняка ушли вперед...

— Что вы, наоборот, даже с помощью современнейших приборов многое невозможно повторить. Я недавно в Эрмитаже видел сережки в виде колесниц. На первый взгляд ничего особенного. Но если присмотреться: они сделаны из тончайшей проволоки — там несколько лошадей, возница, колеса, и все это спаяно какими-то шариками. Ювелиры знают, насколько сложно паять одно к другому! И таких вещей много — это и поражает. Наверное, в музее во мне видят представителя еще той цивилизации, когда все это было живым, поэтому и пригласили.
«Кентавр с камнем» тоже напоминает о кочевниках — в нем человек соединяется с диким конем

— Вы ведь сами из древнего рода кузнецов, так что вряд ли это так уж удивительно.

— Возможно, вы правы. Это была отправная точка, у меня все в генах. Я раньше не понимал всех этих разговоров про генетическую память, а теперь думаю, что она есть. Что-то было от природы, что-то накопилось за жизнь. Мне вообще важно, что я застал хвост той цивилизации — я ее называю Средневековьем,— когда еще были живы дарханы, уникальные старики, многое умевшие. И отец мой тоже жил этим. Думаю, они сохранились благодаря советскому времени. В закрытом обществе та особенная школа в искусстве законсервировалась. Сегодня это уже невозможно.

— Кто такие дарханы? Как я понимаю, это не просто кузнецы...

— Кузнец — это ремесленник, а дархан — более философское понятие. То есть и ремесленник, и шаман, и мастер, работающий с какой-то религиозной утварью, с таким сакральным явлением, как огонь. Еще Чингисхан отовсюду собирал мастеров, запрещал их трогать — они обменивались знаниями, умениями, могли делать все, что угодно, от оружия до украшений. Целая цивилизация была, жаль, ее почти не стало. И сын у меня, к сожалению, эту культуру уже не впитал: она во мне сидит, но я сам не могу ее передать — все-таки другая эпоха.

— А шаманские мотивы у вас тоже оттуда, из прошлого?

— Да, это еще одно очень яркое, но мало изученное явление. Сейчас к нему огромный интерес, но по-настоящему приблизиться, понять не может никто.

— Не могу не спросить про ту историю, когда именно шаманка излечила вас от серьезной болезни. Не врут коллеги-журналисты, было такое?

— Было, у меня про это часто спрашивают. Я очень сильно болел, семь лет, перенес четыре операции, много раз умирал, ползал на локтях, потому что ноги не слушались. И меня повезли к одной шаманке. Она провела обряд. На следующее утро я проснулся совершенно здоровым.

Учтите при этом, что я вырос в буддистской семье, и шаманизмом у нас никто не увлекался. Более того, я — советский ребенок, пионер, комсомолец, так что у меня было сильное отторжение всего этого. И вдруг — абсолютный переворот. Я стал изучать, что такое шаманизм, общаться с шаманами. Если бы этого не случилось, думаю, я и не стал бы тем, кто я есть сегодня.

— Связь с шаманами после исцеления не потеряли?

— Наоборот, постоянно поддерживаю. Когда занимаешься монументальными скульптурными проектами, каждый день с утра до вечера проводишь на лесах. И меня в последнее время стали подводить мышцы. Чего я только не перепробовал, к каким только массажистам не обращался — бесполезно. И вот пригласил из Бурятии одного уникального человека, так он за три приема буквально собрал меня по кусочкам. Я его все пытал: «Как ты это делаешь? Как научился?» Только этому не научишь — это передается через кровь. Бывают поколения, когда в детях таких способностей нет, а во внуках вдруг проявляются. И слава богу, что это есть: не знаю, что бы я без него делал.

— Я еще где-то читал, что образы будущих работ вам часто приходят во сне. Это тоже проявление связи с каким-то другим миром?

— Да, думаю, что-то дарханское или шаманское в этом есть. Но, конечно, все не так просто: если бы новые образы снились мне каждый день — можно было бы вообще не работать.

— Вы сегодня известны во всем мире. С чего все началось? Говорят, вы вообще начинали как ювелир...

— Все шло параллельно. Когда я делал свою первую скульптурную коллекцию, а это были 1990-е, за Уралом вообще никто не отливал бронзу. Единственное, что делали, это вентили для сантехники, у нас в Улан-Удэ, на заводе «Теплоприбор». Там был один энтузиаст, очень интересовался буддийской скульптурой, а мы были молодые скульпторы, крутились вокруг него. И я понимал, что не состоюсь в профессии, если не научусь сам отливать бронзовые скульптуры, и вот у него учился.

Одновременно у меня действительно была ювелирная мастерская — ну как мастерская, комнатка два на три метра. Паял цепочки, уменьшал или увеличивал кольца, ну и немного делал ювелирные штучки. Один искусствовед, с которым мы до сих пор дружим, стала показывать эти штучки в Иркутске, про меня узнали, иногда покупали. Смешно вспомнить: я тогда не мог продать свои небольшие скульптурки за 300 долларов — а недавно одну из них купили за 150 тысяч. А ведь в ней самой ничего не изменилось.

Так вот, жена у меня тогда работала в Сбербанке, плюс я подрабатывал, и все эти деньги мы тратили на литье — металл купить, тому заплатить, этому. Как там у «Мумий Тролля»? Переплавляли пули в струны. И благодаря этому сделали первую выставку в Иркутске. Она была как раз в мой день рождения, 33 года исполнилось, возраст Христа.

Выставка открылась, а на следующий день я проснулся известным.

— Не ожидали, что так произойдет?

— Да нет, я как раз всегда знал, что там, в Иркутске, то, что я делаю, будет интересно — все-таки мой регион, сибирский. А вот Москва была барьером. Не думал, что смогу покорить. Ну а дальше — Европа, Америка и пошло...

— Так в чем секрет все-таки?

— Оказалось, что мое искусство интересно не только мне. Потом рядом со мной были опытные люди. Очень помог Костя Ханхалаев, он был как бы продюсером — в свое время он работал с «Наутилусом», с «Чайфом». И вот он тот опыт, который у него имелся в музыке, перенес на сферу изобразительного искусства — такого тогда еще никто не делал. Интервью, выставки — очень большой интерес был. Я дважды делал выставку в Музее Востока, и дважды она била рекорд посещаемости. Хотя вот парадокс: когда я выходил за границу, таких возможностей у меня уже не было — там другие механизмы сработали. Ну и я стал опытнее — сейчас вон целый офис трудится. И, конечно, имя открывает многие двери. Хотя я и предположить не мог, что когда-нибудь это случится.

— А какова судьба вашего ювелирного бизнеса?

— Когда я стал зарабатывать на жизнь скульптурой, ту маленькую мастерскую, конечно, закрыл. Снова открыл уже в Москве, собрал небольшую команду, стал нарабатывать коллекцию. Нас грабили даже, связали охранников и все вынесли — я тогда благодарил Бога за то, что никого не убили. Сейчас хочу сделать тираж коллекции, договорился с несколькими местами в Лондоне и в Нью-Йорке, там ее выставят на продажу. Только продвигать будем не как ювелирные украшения, а как такие произведения искусства, которые можно надеть, а можно поставить куда-то как декоративный предмет — посмотрим, как пойдет.

— Вы сегодня работаете сразу в двух странах, в Италии и Англии, в Лондоне. Почему там?

— В Италии я оказался, потому что у них лучшие в мире литейные мастерские. У нас, в России, до сих пор плохо льют бронзу: швы видны, патина плохая. Сначала, может, смотрится свежо, но потом, через пару лет, все проявляется — это меня жутко коробило. Музеи приглашают, крупные галереи, они к качеству подходят очень серьезно, а тут как увидишь свою работу отлитой, сразу расстраиваешься. Приходилось самим дорабатывать бронзу — никому доверить не могли.

В Италии все по-другому. Итальянцы вообще уважают и любят ремесленный труд. Там я отдаю скульптуру и каждый раз радуюсь, как ее сделали. Думаю, мне это много лет жизни прибавило. Так и получилось, что я туда переехал.

— Что это за место?

— Городок называется Пьетрасанта, или Святой Камень, там рубил мрамор еще Микеланджело. Туда вообще со всего мира съезжаются скульпторы, знакомятся друг с другом, живут такой коммуной — и весь городок под них заточен. То есть если мне что-то нужно, такое совсем узко специализированное, достаточно просто спросить, и тут же выясняется, что именно такую операцию уже много лет блестяще делает, допустим, Джованни с соседней улицы. При этом место очень тихое, Тоскана, от соблазнов далеко, музеи. Я сравнивал вещи, сделанные до того, как я туда переехал, и после — вижу, что у меня даже пластика немного поменялась, стала более европейской.

Но я и из Москвы не уезжал — летаю между несколькими городами, к тому же езжу к родителям, они у меня уже старые, сами приехать не могут. А вообще действительно хочу объединить всю свою команду в Лондоне, сделать там большую мастерскую — этот город очень удобен, там сходятся все пути.

— А как вас в Лондон занесло?

— У меня есть товарищ, Максим Арцинович, известный бизнесмен. Звонит как-то, говорит, что со мной хочет познакомиться один галерист из Англии. Этот галерист предложил: давай сделаем выставку в Лондоне. Я согласился, еще не представлял, во что ввязываюсь, так тяжело я не готовился ни к одной выставке в своей жизни, разве что к самой первой. Но и резонанс оказался большой.

Мы когда разговаривали с этим галеристом, он спросил: «Что бы ты хотел поставить в Лондоне, в самом центре?» Я отвечаю: «Чингисхана». Смотрю, он раздумывает, просчитывает, потом поднимает глаза: «Точно!» Я тогда не понял, почему он так загорелся. Понял уже потом, когда из-за Чингисхана начался скандал. Представляете: о том, нужно ли его устанавливать, спорили в британском парламенте! Нашлись сторонники, нашлись противники, которые говорили: «Что теперь, Гитлеру и Пиночету тоже памятники установить?» А им отвечали: «Ну что вы такое говорите, это же другая культура, цивилизация». Было много переговоров, я встречался с членами королевской семьи — дело в том, что ей принадлежат все лондонские парки, а Чингисхана мы поставили как раз в одном из них, рядом с Мраморной аркой.

То есть те, кто со мной работал, сразу поняли: будет провокация, и это хорошо, значит, будет успех. Я же был в ужасе — что я наделал?

— И что теперь с вашим Чингисханом?

— Это был выставочный проект, он продержался очень долго для Лондона — целых два года. Теперь будет установлен в другом месте, о котором я пока говорить не буду, чтобы не сглазить.

— Какая из ваших монументальных скульптур любимая?

— Пожалуй, «Ханшаим», установленная в Астане. Нас с Шемякиным тогда попросили поставить там по скульптуре, у него не сложилось, а я сделал, очень Нурсултан Назарбаев поддержал. И это открыло мне двери в монументальное искусство — без такой работы другой проект не дадут. Хотя сейчас я дрейфую к архитектуре. Мы в Казани сделали большой дворец бракосочетаний, будут и еще проекты.

— Вы за коллегами, за современным искусством следить успеваете?

— Если честно, я живу в закрытом мире, и круг общения у меня небольшой. Но вот недавно был в Токио, зашел в музей современного искусства. Целые залы стоят пустыми, никого там нет. А рядом выставка старого японского искусства, вывезенного еще в войну американцами, туда очередь от метро!

Есть люди, которые взбаламутили весь мир современным искусством, открыли музеи, привлекли огромные деньги, заполнили все непонятными вещами, потому что чем вещь непонятнее, тем больше она стоит. Но людей не обманешь.

Тут, понимаете, есть важный момент: если думать только о бизнесе, ничего не получится. Нужно идеальное соотношение художника и бизнесмена, если второго становится больше, не успеешь оглянуться, а интерес к тебе уже пропал. К тому же очень важна репутация. Есть круг художников, они выставляются в галереях, но в музеи им путь уже заказан. Музеи вообще очень строго следят за имиджевой стороной художника, поэтому мне сейчас интереснее работать именно с ними.

— Хочу спросить о работе в кино. Вы были художником-постановщиком на фильме Сергея Бодрова-старшего «Монгол». Понравилось?

— Опыт был интересным, но я до сих пор уверен, что это не моя профессия. Вообще, я не знаю, правильно ли называть меня «художником-постановщиком», там работало много других профессиональных людей, а фильм они вообще начинали с Эми Вадой, которая получила "Оскар" за костюмы для Куросавы.

Бодров мне сказал: «Я хочу видеть фильм твоими глазами». Наверное, в этом и заключалась моя функция. Я сразу предупредил остальных, что непрофессионал в кино и не собираюсь им становиться — просто помогу, чем смогу. Делал какие-то рисунки, общался с людьми. Потом на премьере даже не смог со стороны посмотреть фильм — видел всю его механику и даже как-то расстроился. Но знаете, недавно пересмотрел и подумал: «А ведь неплохо получилось».

— Больше в кино не планируете работать?

— После Бодрова у меня было много предложений, в том числе из Голливуда. В Гонконге мы встречались с Вонг Карваем, он предложил мне сразу два проекта на выбор: фильм о русских эмигрантах в Китае с Николь Кидман и экранизацию одной из опер Вагнера. Сказал, что будет их ставить, если я соглашусь. Я отказался. У меня никогда не было иллюзий по поводу себя в кино. Просто «Монгол» был моей темой, я знал, что могу туда привнести. Но, вообще, я профессионал в своем деле и хочу им остаться.

— Даши, вообще, что для вас успех?

— Ох, каждый раз я попадаю в тупик с этим вопросом. Наверное, прежде всего свобода заниматься тем, чем хочу. Но при этом очень важно не потерять остальное — находить время для семьи, друзей. Для меня вообще лучшее общение — со старыми друзьями, я, когда езжу к родителям, обязательно с ними встречаюсь. Заряжаюсь энергией и — снова работать.